Совершенно случайно в ноябре 1991 года я стал участником ответного визита в Москву Л.М. Кравчука, тогда еще Председателя Верховного Совета УССР. В то время в Москве проводилось много совещаний, как по инициативе горбачевской, так и ельцинской, команды. Каждая из них накапливала силы друг против друга и искала поддержки у республик. Мы готовились к референдуму о независимости Украины. Россияне уже тогда начали к нам относиться настороженно, да и не только к нам, хотя и пытались это не демонстрировать. Напротив, в отличие от "горбачевцев", "ельцинцы" общими фразами всячески подчеркивали поддержку надежд союзных республик. Но, как только речь заходила о конкретике, они, как улитки, прятались в раковину. Во всяком случае, мы всегда чувствовали эту, внутреннюю, сдержанность ельцинских россиян. И, несмотря на это, мы ездили на собрания, инициированные "ельцинцами", с большей охотой, чем на те, что организовывались «союзниками».
Так было и в этот раз. Предполагалось, что совещание будет проводиться под председательством С. Шахрая. Я лично симпатизировал ему, конечно, не потому, что он имел украинские корни. Тогда из Киева этот политик виделся, как звезда на московском небосклоне. На фоне многих российских демократов, которые свой авторитет толкали голосовыми связками, С. Шахрай имел хорошую юридическую логику, спокойно аргументировал свою позицию. Его взгляды на перестройку социалистического общества в значительной степени совпадали с моими собственными. Многие из украинских специалистов наблюдали за ним с уважением и надеждой на то, что именно такие люди, как он и А. Собчак, смогут привнести в советскую действительность элементы настоящего правового государства. Правда, после непосредственного знакомства с А. Собчаком на похоронах прекрасного человека, бывшего Главного Арбитра Украины и СССР профессора Ю. Матвеева, эта надежда несколько пошатнулась.
Однако утром никакого заседания не было. Сообщили, что оно переносится на послеобеденное время. По настроениям участников я понял, что никакого конкретного результата от собрания не будет, время упущено. Очевидно, целью собрания было "прощупать" настроения "окраин" с тем, чтобы использовать их в очередном "московском междусобойчике". После обеда снова собрались, но С. Шахрай опаздывал. В ожидании совещания участники убивали время в попытках разузнать друг у друга последние новости с мест. Хотя "публика" была слишком разношерстная по уровню – от заместителя председателя парламента республики Кыргызстан до начальника отдела министерства иностранных дел, как это было в случае с делегацией Украины. Небольшая группка ожидающих, в том числе россиян, стояла в коридоре. Среди них, как позже оказалось, был и один из помощников С. Шахрая. Наконец, не дождавшись совещания, все начали расходиться, комментируя соответствующим образом "беспардонное" отношение со стороны организаторов совещания к людям из республик.
Покинул собрание и я. Сообщил в МИД о безуспешности поездки и на следующий день, 5 ноября 1991, принял участие в заседании Совета министров иностранных дел союзных республик. После его завершения сообщил по телефону в МИД о результатах и готов был вечером отправиться домой, но из Киева мне сообщили, что в это время шло завершение подготовки итогового документа ответного визита Председателя Верховной Рады, тогда еще Украинской ССР, Л.М. Кравчука в Москву. Поскольку я находился в Москве, то Зленко поручил окончательно согласовать его текст с МИД России, передать в Киев для печати на договорной бумаге и остаться до подписания документа после завершения визита.
Такая перспектива, хоть и ломала мои домашние планы, все же обрадовала: ведь это означало, что я смогу быть в самом Кремле на переговорах с Б. Ельциным! Поэтому я немедленно связался с россиянами, и мы внесли в текст незначительные правки. В частности, согласились, чтобы в этом документе была ссылка на название украинско-российского Договора от 19 ноября 1990 года, который существовал до изменения Б. Ельциным, упомянутого выше.
И здесь стоит отметить, что в то время Украина уже вела переговоры о заключении отдельных договоров об отношениях с Польшей, Венгрией и Румынией. Планировалось их подписать до 1 декабря 1991 года – дня общенационального референдума. Мы хотели продемонстрировать и миру, и собственному народу, что вопрос независимости Украины – свершившийся факт и воспринимается нашими соседями, как должное. Соответственно, и проект российско-украинского Коммюнике, по своему предмету и характеру, был, по сути, своеобразным документом – договором между двумя суверенными государствами. Конечно, в нем повторялись и развивались многие положения Договора от 1990 года. Вместе с тем он также содержал и кардинально новые моменты. Так, в Коммюнике впервые появилось положение о том, что РСФСР и Украина исходили из целесообразности рассмотрения "вопроса о правопреемстве в отношении международных договоров Союза ССР". То есть, внимательные наблюдатели должны были увидеть очень быструю перспективу исчезновения СССР как субъекта международного права. Его компетенция в международных отношениях должна была перейти к союзным республикам. Об этом свидетельствовали и другие положения Коммюнике. В частности, подтверждение готовности "придерживаться положений Договора между СССР и США об ограничении и сокращении стратегических наступательных вооружений от 1991 года и Договора об обычных вооруженных силах в Европе от 1990 года в части, которая касается вооружений, находящихся на их территории". Более того, стороны договорились вести дело по скорейшему договорному оформлению последовательного курса относительно всестороннего сотрудничества в военно-политической сфере. Они договорились о создании национальной армии и национальной гвардии в пределах взаимно согласованной численности.
После окончательной проработки текста Коммюнике я показал его министру иностранных дел РСФСР А. Козыреву, который еще не успел покинуть особняк, и спросил его, согласен ли он с его содержанием. Быстро просмотрев текст, он согласился с ним, но попросил показать один из его абзацев своему заместителю А.И. Колосовскому. Тот находился рядом и после просмотра текста предложил изъять положения, касающиеся вопроса разоружения. После этого я сообщил в Киев о выполнении задания. Зленко попросил подождать немного, пока он доложит Л.М. Кравчуку. Я очень быстро получил ответ об одобрении им текста итогового документа. У коллег, участвовавших в совещании и задержавшихся на небольшом протокольном мероприятии, был естественный интерес к содержанию документа, который на следующий день должны были подписать лидеры Украины и России. По просьбе белоруса, с которым я был знаком по совместной работе на I сессии Генеральной Ассамблеи ООН, показал проект ему. Пока он читал, к нам подошел высокий мужчина с бородой и усами, в косоворотке. Почему-то он мне показался типичным старообрядцем, которых изображали в советском кино. Он попросил также показать ему документ. Конечно, не зная хорошо человека, я отказался это сделать. Тогда он представился Федором Шелов-Коведяевым, первым заместителем министра иностранных дел РСФСР. Имея своеобразную внешность, двойную фамилию, что в то время для украинской бюрократии было в диковинку, будучи при этом членом российской Верховного Совета, он вел себя очень самоуверенно, несколько, даже свысока, обращался к нам на "господа", а не "товарищи", что также было интересно.
После ознакомления белоруса с документом я передал его Ф. Шелов-Коведяеву. Тот, практически не читая ни первую, ни вторую страницу, заявил, что документ нуждается в доработке. Такое заявление, сделанное с очень серьезным видом, было воспринято мной, как неудачную шутку. Желая поддержать разговор именно в таком ключе, я ответил, что, хотя документ уже и одобрен А. Козыревым и Л.М. Кравчуком, я согласен поработать еще, чтобы получить благословение еще и господа бога. Высоко поднятые брови собеседника заставили меня усомниться в моем выборе настроя в разговоре. В ответ собеседник тоном пастора, который наставляет "заблудшую овцу на путь истинный", заявил, что его высокая должность не позволяет ему тратить драгоценное время на шутки. Такой поворот полностью подтвердил мое сомнение. Я понял, что имею дело с человеком специфических взглядов на жизнь и определенным способом общения с близкими, особенно, когда эти близкие являются провинциально дальними по отношению к Москве. Поэтому я без особых колебаний перешел на простой железобетонно-логический язык бюрократа. Напомнил ему, что проект Коммюнике уже одобрен российским министром и председателем украинского парламента. И по всем мыслимым и неписаными правилами и стандартами региональной, континентальной и глобальной бюрократии, его не может изменить замминистра и простой и смертный работник МИД. Вопреки моим ожиданиям на полную капитуляцию перед таким, казалось бы, "убийственным" аргументом, Шелов-Коведяев заявил, что он не просто первый заместитель министра, но и специальный представитель Б. Ельцина в МИД РСФСР. Поэтому "добро" А. Козырева еще ничего не значит. Важно, чтобы с документом согласился Г. Бурбулис. А он убежден, что без внесения в Коммюнике определенных изменений, российский государственный секретарь не «даст добро». И если Бурбулис не согласится, то и визита Кравчука в Москву не будет.
В глубине души у меня вертелся червь сомнения в том, что договоренность между Л. Кравчуком и Б. Ельциным мог поломать подопечный российского руководителя Г. Бурбулис. Такого советская бюрократическая машина, на уровне моего тогдашнего понимания, не могла себе даже представить. Но чем черт не шутит? Кто знает, какие новые порядки появились в Белокаменной в условиях демократии? Дело запахло «жареным». И тут у меня безотказно сработал инстинкт бюрократа: не хватало, чтобы меня обвинили в срыве первой официальной поездки главы украинской Верховной Рады в Москву! Я сообщил в Киев. На телефоне был Б. Тарасюк. Он передал информацию о таком повороте событий Зленко для доклада Л.М. Кравчуку. Не дождавшись ответа и надеясь уладить дело за полчаса, я поехал к Шелов-Коведяеву на Старую площадь, куда уже переехал российский МИД.
Меня, знакомого с киевскими масштабами, конечно, поразила величина его кабинета. Он показался мне футбольным полем, на которое вынесли длинный стол со стульями, очевидно, для проведения совещаний. Недалеко стоял рабочий стол с креслом. И все. Мое внимание привлекла торцевая стена, на которой висело распятие Христа. Под ним стояла элегантная деревянная подставка, на которой лежала Библия. Осознавая, что времени не очень много для того, чтобы согласовать возможные изменения в Коммюнике, передать в Киев, пока там не закончился рабочий день и получить добро с "нагоняем", предложил начать работу. Собеседник воспринял такое предложение, как комментарий дикаря в храме, и сказал, что начнем разговор, когда принесут кофе.
Наконец кофе был готов, и я услышал первые "откровения от Федора». Он предложил изменить многие положения документа. Некоторые из них имели редакционный характер и не составляли особых проблем. Однако среди них были и существенные, большинство которых были для меня категорически неприемлемыми уже после первого знакомства с ними. Наиболее контроверсионным мне показалось, в частности, предложение внести в Коммюнике новое положение, согласно которому "Украинская ССР признает особые интересы РСФСР в Крыму, Донбассе и Новороссии". Сначала я решил отвергать это предложение только по формальным соображениям, не прибегая к его сути. Я исключил возможность использования в двустороннем документе терминов, которые не отражали административного деления Украины. Ведь, что касалось названий первых двух украинских регионов, это еще было понятно. Но включать в официальный документ понятие "Новороссия"? Это уже было слишком.
Мой собеседник обнаружил здесь удивительно хорошее знание истории по монографиям Ключевского и Соловьева. Он пояснил, что Новороссия включает, по меньшей мере, Одесскую, Херсонскую и Николаевскую области. Они были в свое время завоеваны солдатами Российской империи. Поскольку мы готовим документ нового формата, который будет отражать новое качество отношений между нашими государствами, то необходимо закладывать в него такие положения, которые засвидетельствуют роль новой России как наследницы Российской империи.
Услышать в то время такие слова из уст человека ельцинской команды было очень необычно. Ведь все мы видели в этой команде союзника, который будет создавать по новым принципам отношения между республиками бывшего Союза. Мы предполагали возможность стать свидетелями трансформации Союза, в результате которого полностью изменится характер отношений между союзными республиками. Такие отношения виделись нами как нечто действительно дружественное, доброжелательное, человеческое и, само собой разумеется, действительно равноправное. На самом деле же я почувствовал жесткость, подозрение и неприкрытое желание доминировать.
Мы сидели вдвоем в большом кабинете, иногда к нему заходил помощник. Мой партнер не торопился. Он был уверен, что в недалеком будущем Б. Ельцин встанет у общемосковского руля, разделял мое видение хода исторического процесса и независимости Украины. Он знал об исторических попытках украинцев завоевать независимость, был очень хорошо осведомлен о политических заключенных по национальному признаку в советское время. Он будто бы сочувствовал тем миллионам украинцев, которые прошли через архипелаг ГУЛАГ. Но при этом он хотел уже на том этапе заложить в украинско-российский документ положения, которые будут "гарантировать" права и интересы России в Украине в случае ее полной независимости. На все мои возражения и попытки убедить в нецелесообразности включения подобных пассажей в Коммюнике у него находились исторические контраргументы.
Разговор затягивался. Поезд на Киев, который отправлялся в двадцать первом часу, уже отошел. Наши дебаты велись без свидетелей, плавно переходили к полночи. В какой-то мере сама ночь, осознание необычности характера разговора создавали особую атмосферу. Как дипломат я впервые оказался в ситуации, когда должен был вести переговоры, не имея четких инструкций. Поэтому руководствовался только собственным пониманием «момента». Почему-то разговор напоминал знакомство в вагоне поезда, когда знаешь, что собеседника никогда больше в жизни не встретишь. И это само по себе способствует взаимной открытости. В ходе дискуссии мы узнавали мировосприятие друг друга. Я получал из его аргументации срез политических настроений и желаний новой российской элиты, представителей того ее крыла, которое называло себя «демократическим». Он же преподавал довольно холодный урок-предупреждение о характере наших отношений в будущем в качестве независимых государств. Было интересно и как-то жутко, будто в тревожном и вещем сне: именно тогда я уже по-настоящему почувствовал, какими непростыми будут украинско-российские отношения после провозглашения нашей независимости. Конечно, если украинцы слепо и безоговорочно не пойдут в московском фарватере. А мы не собирались идти, это я знал по своим собственным мечтам и надеждам. Это я чувствовал в душах даже тех в Украине, кто к тому времени еще сам серьезно не задавал себе вопрос: а как жить после независимости? Но стремительное время ставило этот вопрос перед каждым.
Постепенно я осознал, что простые посылы строить украинско-российские отношения на взаимном доверии, уважении друг к другу, взаимопонимании, то есть все то, что официально провозглашалось нашими компартийными постулатами, ни к чему не приведут. Передо мной сидел не товарищ, а представитель другого государства с амбициозным пониманием собственных национальных интересов глобального характера. С четким и холодным расчетом на будущее, с подозрением и недоверием к нам, твердым убеждением в необходимости создания основ для последующего доминирования великой России в третьем тысячелетии.
Необходимо было тут уже избавляться от «братских» иллюзий и вести переговоры так, как это делалось с представителями независимых государств. И это осознание было неприятным и одновременно облегчающим. Неприятным, потому что убивало, хотя и нереалистическое, но сладкое заблуждение, иллюзорные надежды на беспроблемно- безоблачно-братские отношения между народами после падения в Лету горбачевской империи. Облегчающим, потому что свидетельствовало о близости свободы, открывало возможность настроиться на ту же, что и у собеседника, волну переговоров, войти в сферу, где я имел определенный опыт и, как мне казалось, преимущество, мог чувствовать себя свободно.
Итак, отбросив остатки многолетней советской пелены о характере межреспубликанских отношений, я напомнил Ф. Шелов-Коведяеву об одном из основных правил составления равноправных двусторонних межгосударственных документов: они должны быть сбалансированными. Поэтому, после неудачной попытки связаться по телефону с МИД в Киеве, я на собственный риск согласился с предложенной Шелов-Коведяевым формулировкой. Но при условии, что он согласится на то, что Россия со своей стороны «признает специальные интересы Украины на Кубани, в Слобожанщине и Зеленом Клине».
Здесь уже пришла моя очередь восполнять пробелы в знаниях собеседника. Я напомнил ему историю заселения Кубани и настроения, царившие среди населения этого края в 1917 году в пользу присоединения к Украине. Рассказал ему и об отделении от Украины, с помощью решений Политбюро Компартии, значительной части территорий, отошедших затем к нынешним Курской и Белгородской областям; ликвидации сталинским режимом дальневосточной республики Зеленый Клин, заселенной на девяносто пять процентов украинскими переселенцами, и, которая в свое время имела своего представителя в Киеве. В то время я владел достаточно подробной информацией о формировании территории и границ Украины, потому что накануне, по решению ЦК Компартии Украины, Институт истории в Киеве выпустил для служебного пользования специальное исследование на эту тему.
Однако мои упражнения в красноречии напоминали диалог немого с глухим. Собеседник добивался фиксации в Коммюнике только российских интересов. Поиск каких-то компромиссных формул заканчивался ничем. Около полуночи я проинформировал Киев о ходе переговоров. Б. Тарасюк сообщил об обеспокоенности руководства таким развитием событий, но предложить какой-то выход не усматривалось возможным. Все уже покинули рабочие места и были дома. Договорились, что буду продолжать убеждать россиянина.
После трех часов ночи и выпитого кофе в голове появилось ощущение какой-то особенно резкой ясности. Разговор приобрел очень откровенный характер. Собеседник, как мне казалось, получал какое-то патологическое удовольствие от осознания, что выхода, как ему казалось, у меня не было, кроме как сдачи позиции. После пяти часов утра вырисовывалась перспектива неизбежности скандала с визитом Председателя Верховной Рады. Поэтому я сказал, что на свой риск и ответственность принимаю его вариант контроверсионного положения Коммюнике (разумеется, при условии окончательного одобрения Л. Кравчуком), но только с одним дополнением: Украинская сторона признает специальные интересы России в Крыму, Донецкой и Херсонской областях, а российская сторона «признает специальные права Украины на Москву».
Собеседник, даже после бессонной ночи, поперхнулся кофе и отреагировал довольно специфично. Я объяснил на полном серьезе: Москва основана Юрием Долгоруким, сыном киевского князя, могила которого находится в Киеве. И, кстати, Юрий Долгорукий купил землю под Москву у киевского боярина Ивана Кучмы, который уже владел ею.
То ли моя аргументация оказалась такой простой и убедительной, то ли время благотворно повлияло, то ли сама абсурдность спора стала виднее именно утром, но после этого собеседник согласился не настаивать на своей формуле обеспечения российских интересов! Документ остался таким, как был в начале этого ночного переговорного марафона. Уставший, я вызвал машину с Постпредства и оставил Старую площадь. Навстречу шли машины-водовозы и поливали асфальт. Я опустил стекло задней двери "Волги". В салон мягко вкатилась струя утреннего осеннего воздуха. И хотя он и нес в себе всю гамму запахов большого города, после бессонной кабинетной атмосферы абсурда я почувствовал его наслаждение...
Позже, когда я рассказал об этом эпизоде хорошему знакомому из Грузии, он так прокомментировал: "Не знаю, кто из вас прав, но Долгорукий был умный мужик, если основал Москву вокруг грузинского ресторана "Арагви "...
Утром 6 ноября встречали делегацию во главе с Л. Кравчуком. В суете встречи высоких официальных лиц, после бессонной ночи, я чувствовал себя, будто во сне. Но преобладал вживленный десятками лет комплекс благоговения перед столицей империи. И, конечно, хотелось побывать первый раз в Кремле, о котором столько читалось, слушалось и виделось. Однако, учитывая наличие многих высокопоставленных лиц, не исключалось, что попасть туда не удастся. Когда же оказалось, что я должен был присутствовать на встрече, то, конечно, обрадовался такой возможности...
Из аэропорта кортеж на большой скорости въезжал в Кремль. Позже это повторялось не один раз и всегда сочеталось с неприятным ожиданием давления грубой силы и готовности к противостоянию. Но тогда, первый раз, даже после изнурительного ночного противостояния, хотелось не только самому почувствовать важность момента, но чтобы это чувство разделяли и другие. Поэтому я с интересом наблюдал из машины за тем, как воспринималось это людьми на улицах. Они привыкли к таким кортежам, и, как казалось, занятые своими собственными проблемами, не обращали на него никакого внимания...
По широким ступеням, выстеленным красной ковровой дорожкой, поднялись в один из залов. Затем шли какими-то переходами, которые тогда казались мне нескончаемыми. В это же время, как затем оказалось, М. Горбачев принимал какую-то делегацию союзного значения, и главная забота службы кремлевского протокола в такой ситуации заключалась в том, чтобы не допустить накладки двух церемоний.
Наконец пришли к широкому вестибюлю, где украинской делегацией занимался Р. Хасбулатов. В глаза бросились некоторые детали его одежды: пиджак в мелкую клеточку, рубашка в полоску, неряшливо завязанный галстук, не глаженые брюки с выпяченными полумячами на коленях. Остановились, вероятно, для того, чтобы развести нас с М. Горбачевым. Но, очевидно, протокольные службы союзной и российской структур не очень активно сотрудничали. Потому что, пока мы здоровались с Хасбулатовым, с другого коридора появился Ревенко, а за ним следовал Горбачев с группой людей. Увидев нас вместе с Р. Хасбулатовым, первый и последний советский президент ускорил шаг и направился к Хасбулатову и долго жал тому руку. Меня поразило, с каким рвением президент Советского Союза заглядывал в глаза и явно искал расположения Хасбулатова. Создавалось впечатление, что от такого подчеркнутого внимания и сам Хасбулатов чувствовал себя не очень комфортно.
Ситуация разрядилась подходом Б. Ельцина со своей свитой. Увидев их приближение, М. Горбачев покинул нашу группу. С ней еще некоторое время, пока Б. Ельцин приветствовал Л. Кравчука, оставался только бывший руководитель Киевской области Ревенко, перебрасываясь репликами со своими украинскими земляками.
Мы были на Руси Киевской. Но 500 лет отдельно, более 100 лет боролись, будучи автономными, 250 лет – под игом, 10 лет независимы. История – историкам. Но ее надо знать.
_____________
* Сведения об авторе:
А. Бутейко – Чрезвычайный и Полномочный Посол Украины, Первый заместитель Министра иностранных дел Украины (1995 – 1998, 2005 – 2006 гг.).