Фигура Федора Достоевского находилась в дискуссионном культурологическом эпицентре в межвоенные годы ХХ в., поскольку тогда наметились кардинальные признаки «кризиса европейского духа» в результате Первой мировой войны, когда обнажились большие проблемы европейского бытия: разочарование в материально-техническом прогрессе, иллюзорность примирения народов, скепсис относительно спасительной роли демократии , потеря традиционалистских ценностей и др. Российский писатель и консервативный мыслитель, в свое время проницательно описавший страдания "маленького человека", грозно выступивший против новейших идей либерализма и социализма, предсказавший новое, «истинно человеческое» обращения в христианство, драматически осмысливший борьбу светлых и темных сил в душе человека, теперь выглядел трагическим предтечей того кризиса, в который бросил европейское общество стремительный и чарующий большой Прогресс XIX в.
Методологической основой нашей статьи является теория постколониальных студий, реализованная в книгах М.Шкандрия [12] и Е.Томпсон [11]. В единственной на сегодня монографии о «висныковской» критике как целостном явление авторства Олеси Омельчук выделено как знаковое для «висныковцев» имя Льва Толстого [10. 89-96]. Мы попробуем несколько скорректировать этот тезис, поставив своей целью проанализировать главные теоретико-философские, культурологические подходы-концепты «висныкивцев» относительно фигуры Ф.Достоевского.
Первой значительной студией в этом плане можно считать эссе Е.Маланюка, написанное в 1923г. и напечатанное в 1-м номере «ЛНВ» за 1926г. под красноречивым названием «Конец русской литературы». Собственно, здесь представлены предпосылки-тезисы общего видения «висныковцев» проблемы нового взгляда на великую русскую литературу классического XIX в., сформулированы принципы ее критики, понимание ее внутренней неорганичности и деструктивных воздействий на европейскую культуру. Главные принципы Е.Маланюка были таковы:
1) русская литература пережила свой самый светлый период в творчестве А.Пушкина и его поколения, когда она была проникнута «солнечно-героическими» воздействиями античной и французской литератур, так сложился ее «блистательный петербургский период»;
2) «литература всегда есть проекцией всего комплекса национального или государственного на плоскость духовную» [7,344], поэтому в русской литературе очень трагично сказались внутренние противоречия и болезни гигантской бюрократической империи - личностная раздвоенность почти каждого русского писателя (не случайно у Ф.Достоевского ведущей и такой болезненной для него становится тема двойника - повесть «Двойник»), склонность русских писателей к изображению патологических тем человеческого бытия, их чрезмерное стремление описывать грязь жизни (впоследствии все это вылилось в невероятно разработанную А.Добролюбовым, Н.Чернышевским, Д.Писаревым и др. теорию «материализма в искусстве », которая успешно эволюционировала в большевистский «социалистический реализм »), выражение в российских литераторов скрытых комплексов их этнического происхождения с покоренных империей народов, поскольку власть с подозрением относилась к «инородцам» и заставляла их делать из себя патриотов империи;
3) фундамент «великой русской литературы» - это, прежде всего, Н.Гоголь со всеми трагическими этого факта последствиями», именно этот «малоросс», по Е.Маланюку, «отравил» [7,357] русскую литературу темами нечисти, «мертвых душ» , психопаталогичних персонажей («Записки сумашедшего»); здесь украинский критик цитировал знаменитого В. Розанова с его книги «Опавшие листья», что Гоголь «испачкал», «опозорил» русскую жизнь [7,358];
4) Гоголь своей «Шинелью» дал толчок в русской литературе к выворачиванию душ, к изображению униженных в злобе людей: «Гоголь, внеся с собой сатиричность, степсис, первые выдумки об особом предназначении России (очень типичное для русифицированного чужака), патологическую мистику, жестокую любовь к «несчастьеньким» и т.п. »[7,359], кардинально изменил настроение русской литературы; поэтому Ф.Достоевский, «внук подольского священника, воспитанника Каменец-Подольськой бурсы», «значительно более малороссийский малоросс» (выделено мной - О.Б.) «знал и отдавал себе отчет о разрушительном влияния Гоголя на потомные времена», он развил гоголевскую тематику, придав ей апокалиптических очертаний в «Бесах» [7,35];
5) в целом Е.Маланюк разделял российских писателей на три основные категории:» европейцев», то есть тех, кто глубоко проникся западными культурно-ментальнимим воздействиями (к ним он относил А.Пушкина, М.Лермонтова, Ф. Тютчева, А.Блока, В. Брюсова, Н.Гумилева, Д.Мережковского), «общероссов», то есть ассимилированных,одевших маску пропагандиста русского империализма и притворного интернационализма (Н.Гоголь, Ф.Достоевський, Л.Толстой, И.Бунин, М.Куприн, А.Толстой и др .), и «москалей» по духу, то есть авторов, глубоко связанных с русской народной стихией, но которые всегда находятся в меньшинстве, потому что империя не нуждаеться в их национальной уникальности (как Н.Лесков, С.Есенин, М.Цветаева, А .Ремизов, Л.Леонов).
Главный вывод Е.Маланюка таков: русская литература не стала органически национальной (за отдельными исключениями), несмотря на большое количество талантов, она является «искусственной» в принципе [7,357], «орхидейной» [7,348], потому что русские писатели «доводят ее безтрадиционное изящество просто к невероятной рафинированности »[7, 348]. Концепция мышления Е.Маланюка выражена вот в таком тезисе: «Героический период русской литературы закончился, собственно говоря, с Чеховым. С ним эта, пусть искусственная, пусть преднамеренная и механически-сложная, но все же мощная и широкая река пропадала в чеховских сумерках, в бесплодных болотах российско-интеллигентского прозябания. Это был один из крупнейших российских интеллигентов, что, ироническим зором беспощадно разрезал русскую жизнь, гоголевским горьким смехом посмеялся второй раз и, выставив его на всеобщие насмешки, проклял. Возможно, даже вместе с собой. Оттуда - личная трагедия Чехова: он знал и не мог.
Он знал всю ложь, всю чепуху, все нелепости существования России - механической смеси племен и народов за тюремными стенами империи, но, будучи сам, так сказать, «общероссом» и на последней глубине своей - тем же русским интеллигентом, он не мог громко об этом сказать »[7,344-345].
Свой идейно-эстетический тезис о роли и месте Н. Гоголя в русской литературе Е.Маланюк вскоре развил в эссе «Петербург как литературно-историческая тема» (1931) и «Гоголь - Ґоґоль» (1935). «Гоголь, и никто другой, - писал он, - ввел в еще трезвый Петербург своих украинских вурдалаков, ведьм и чертей, всю ту недобрую, ядовитую, позднее так углубленную Достоевским, фантастику. Это Гоголь создал ту двусмысленную гиперспиритуализацию Петербурга, что позднее, через Достоевского и Белого, сделала из города гранита и металла туманную фатаморгану и дематериализировала город перед огневой пробой Великой Войны окончательно ...
Гоголевский черт с наивно-хитрой миной смертельно высмеял помпезность и силу империи и отравил ее дух ... После Гоголя в столицу вошел «разночинец», для которого пафос державинской империи и медный строй пушкинских ямбов были не только чужими, но и дико враждебными своим неорганическим аристократизмом. От Гоголя начинается в истории русской литературы тот поход «юга» на «север», который привел в наши дни к роковой, окончательной «одессизации» Петербурга ... » [8, 383].
Е.Маланюк продолжает: «Это от Гоголя имперский титул «Россия» дегенерируеться в маниловски-сахаринистую и абсурдально-абстракциозную «Русь», а барочные и ампирные конструкции Ґваренґи и Растрелли медленно превращаются в «избушки» и «теремки» [8,384]. Так российское культурное пространство превратилось из героически имперского, каким оно было при Петре I и Екатерине II, на суетливую смесь низменных и растлевающих настроений разночинной интеллигенции, которая уже не понимала и не чувствовала, что это такое «величественное» и «аристократическое», и восторженно занималась всевозможными сладко-гуманистическими теориями маниловского «братолюбия» и толстовского «опрощения». Е.Маланюк: «Гоголь впустил яд, но умирать медленной смертью, превращаться из Петрополиса в Некрополис начинает Петербург только с Достоевским. Это Достоевский начинает вынюхивать и выискивать в нем мертвечину. Тонкий сладострасник муки и смерти, психологический садист, он хорошо разбираеться в наслаждениях того, что «ґибелью грозит», он не зря проговорился, что «все мы (т.е. русская литература) вышли из гоголевской «Шинели». Призрак Акакия Акакиевича действительно был его исходным образом. И Достоевский уверенно и уже навсегда вводит в обстановку Петербура мертвеца как действующее лицо («Бобок») [8,385].
Именно от Гоголя, по Е.Маланюку, идет в русской литературе главная тенденция к экспериментированию со стилем, к притворству (хлестаковщина), к изображению различных форм умирания души человеческой, полная тоскливости и особой озлобленности к миру, внешнему миру.
Гоголь как украинец должен отречься от своих корней, умертвить дух своей национальной стихии и цивилизации, чтобы империя приняла его: «Та враждебная цивилизация требовала, говоря конкретно, нравственной смерти («усмертнення целого себя»), потому что призывала к разрыву с органическим целым, а одновременно требовала механически раствориться в аморфной неочерченности «России», следовательно, вела к культурно-национальному самоубийству ...
Последствия такого эксперимента - это не только душевная летаргия, как у героев «Мертвых душ», но настоящая смерть духа, с ее разлаганием и гниением, как бессознательно-гениально показал это Гоголь в своей повести-исповеди «Портрет» [6, 205]. И далее: «... большую часть своей жизни должен был Гоголь трагически делать вид россиянина, патетического патриота империи (механики которой он не мог не знать) и одного из основателей ее литературы» [6,207].
Е.Маланюк обобщал: «Чувство постоянной связанности фальшивой ролью русского патриота и писателя-предводителя, постоянное отсутствие творческой свободы и вечная умора сознательной лжи - вот та душная, убийственная атмосфера, в которой могли возникать соответственно искалеченные произведения и соответственно болезненные образы . Отсюда ведет родословная и «лишних людей», и «униженных и оскорбленных». Отсюда пошли и православный мессианизм, и православный нирванизм, и «настоящая русскость», (не от Гоголя ли идет такое зловещее позднее прилагательное: «истинно-русский»?), и пренебрежение к европейским иностранцам, и пренебрежение к «гнилой» Европе, и лозунги культурной автаркии («самости»), и догмат полицейского единства ... Словом, все то, что впоследствии буйным цветом расцветет у Достоевского» [6,208].
Итак, Е.Маланюк, опираясь на культурологические и философские выводы некоторых русских религиозных философов, прежде всего В. Розанова и Д.Мережковского, подводил к генеральному выводу: истерическая агитация за империю у Ф.Достоевского, его психопатические литературные типы, реализм на грани фантасмагории, проправославная экзальтированность, общая болезненность его высокопарной стилистики и проблематики происходят от малороссийско-подавленного, фальшиво-хлестаковского сознания и ментальности имперских искалеченных душ, символом которых является фигура гениального Николая Гоголя. В примечании к эссе «Петербург как литературно-историческая тема» он проникновенно отмечает, что Ф.Достоевський происходил из «подольского рода униатских священников и его отец кончил духовную семинарию в Каменце-Подольском» [8,385], то есть род Достоевских должен был тщательно скрывать свое происхождение от традиционных украинских униатов, Церковь которых недавно, в 1839 г., была официально запрещена и разгромлена в Российской империи, была приравнена к какой-то «бесовской уловки» против России, согласно православной фанатизированной идеологии. Поэтому гениальный Федор Достоевский, дед которого Андрей в конце XVIII века. сочинял духовные песни для униатского Почаевского «Богогласника» [1,85], должен всю жизнь по-хлестаковски, с азартом и дерзостью, делать из себя «истинно русского патриота» и в душе, возможно, даже не признаваясь в этом самому себе, ненавидеть эту антиорганическую, черствую и бездушную империю. Потому, что только так можно объяснить его страшные слова о сути Петербурга из романа «Подросток», которые приводит Е.Маланюк: «А что если разлетится этот туман и уйдет кверху - не уйдет ли с ним вместе этот гнилой и склизкий город? Поднимется вместе с туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй для красы, - бронзовый всадник на жаркодышащем загнанном коне » [8,376].
Несколько в ином ракурсе смотрел на фигуру Ф.Достоевского Дмитрий Донцов, который активно анализировал русскую душу и культуру еще с периода перед Первой мировой войной. Много интересных наблюдений над русской ментальностью и литературой он оставил в своем эссе «Культура разлагания», (1917) [2] и этапной работе «Основания нашей политики» (1921) [4]. Прежде всего как отчаянный «окциденталист» он выходил из положения, что подавляющему большинству русских авторов не удалось понять «фаустовского», насквозь героического духа западноевропейских народов и их культур. И Ф.Достоевский здесь является самым ярким примеромом этого онтологического, вечного противоречия между стройным, готическим европейским миробразом и изменчивой, тусклой, хаотичной евразийской цивилизационной пространственностью. Хотя одновременно Д.Донцов ценил идеи и мысли Ф.Достоевского патриотического, традиционалистского содержания, которые могли воспитывать сильного и национально сознательного человека и которые он иногда цитировал в своих произведениях.
В эссе к 100-летию русского писателя «Федор Достоевский» (30.Х.1821 - 28.И.1881) » критик выстраивал концепцию противостояния европейских и евразийских ментально-культурных импульсов и принципов на примере творчества Достоевского, используя наблюдения и культурософские тезисы Ж.Мишле, А. де Кюстина, Г.Кайзерлинга, П.Валери, С.Гедина, А.Масси. Как знаковые черты западного человека и цивилизации выделяет Д.Донцов строгость, динамичность, организованность, воинственность и дисциплинированность, достоинство и аристократическую возвышенность. Зато в чувствах самого Достоевского и его героев наблюдает полную противоположность всему этому: они культивируют мягкотелость и мнимую сердобольность, несобранность и безответственность, фальшивое миролюбие и анархизм, плебейство и низость. Это он называет «русской патологией» [5, 294].
Донцов удивляется, кому поклоняется Ф.Достоевский и его любимые герои, которые якобы несут новые идеалы человечеству: «... не сносит Достоевский сильных и любит слабых -«бедных людей»,«униженных и оскорбленны »,«преступников и наказанных», тех, кто не знает разницы между «фас» и «нефас», ни чувства «ты должен» [5,294]. Писатель склоняется перед «эпилептиками, проститутками и негодяями. Потому что от них должно придти воскресенье человечества, от Сони Мармеладовой ... от Грушеньки ... [5,294].Критик приводит слова из романа «Преступление и наказание» о болезненной любьви героя к девушке: «За что я к ней тогда привязался? Кажется, за то, что она была больна ... Если бы она была еще и калека или горбатая, я бы, кажется, ее больше полюбил ... »[5,294].Несмотря на все свои страдания и лишения, социальные унижения, персонажи Достоевского никогда не протестуют, что является совершенно непонятным для человека Запада [5,296]. Так русский писатель приходит к отрицанию «духа борьбы» [5,296]. Все его герои-бунтари пугаются своего бунта, «все ламаються и либо искупают, или вешаются»: Свидриґайлов, Голядкин, Егор, Кириллов, Карамазовы, Ставрогин [5,296]. В то же время «типов Сервета, Савонаролы, Жанны д'Арк или Лютера», то есть людей твердых и гордых в своем бунте, «у Достоевского, хотя бы в миниатюре - не найти ...» [5,297].
Д.Донцов цитирует слова Ф.Достоевского «Упокорися, гордый человек, взломы гордость свою» и считает их отголоском древней рабской ментальности русской. Он сравнивает героев-преступников - архетипного для западной литературы и ментальности Макбета и «мучителей» Достоевского - Фому, Голядкина-младшего и др. - и считает, что русские герои - это скорее «садисты», а Макбет в своих преступлениях по-человечески понятен [5,297].
Христианская проповедь у Достоевского также некая рабская по духу, совершенно чужая христианскому духу Запада, проникнутому этикой долга и достоинства [5,297]. По мнению Д. Донцова, Ф. Достоевский «жаждал демобилизации душевной», потому что призывал к абсолютной покорности авторитету, и одновременно любовался натурами абсолютно никчемными, полными «зловонного падения» [5,298].
Глубинная и скрытая зависть Ф.Достоевского к этике и самосознанию Запада была настоящей причиной его мессианизма, а русское «безумное бунтовщничество» было стимулом «желания этот Окцидент уничтожить». Здесь украинский эссеист ссылался на мнение А.Масси: «... душа русская из своего унижения выводит понятие своего величия» [5,298]. Иными словами, извечное социальное рабство, цивилизационная отсталость, жизненный беспорядок трансформировались в идеологии избранных русских людей типа Ф.Достоевского в гипертрофированную и фанатическую пропаганду российского превосходства над остальным миром, хотя на самом деле для таких выводов у никого нет оснований. И еще с А.Масси: «Россия, как и ее староверы, стала «революционной» из-за своего консерватизма» [5, 298].
Донцов считал, что художественные концепты и идеология Достоевского превратились в эффективное деструктивное оружие против европейской ментальности и культуры из-за фальшивой мины проповеди нового христианства: «И собственно эта его сердешная «Идея», это Евангелие слабых должно стать у него тем тараном , который заменилил бы недостаток положительной веры, разшатал бы «страстную веру» (Ф. Достоевский - О.Б.) европейца, чувства его права и стремление стать более духовными над плебеями среди народов; тараном, который деморализировал бы человека Окцидента, демобилизував бы его духовно, разложил изнутри, прививая ему пренебрежение к самому себе, во всякой Европы - феодальнои, буржуазной, социалистической. Поэтому тот таран есть любимое оружие не только погрузшего в «сомнениях и безверии» Достоевского, но и Ленина и его преемников, что ненавидели в той Европе ее логику, ее порядок, ее твердую жизненную философию, несносную для искалеченных характеров и ликвидных душ Востока , которые знали лишь один идеал - тирании и рабства»[5,299].
По Донцову, русская литература в лице Достоевского, который стал таким популярным на Западе, «огромной глыбой» надвигается на современный Запад, чтобы раздавить его традиционные идеалы и принципы - «культ личного достоинства, этику долга и труда, закалку души, жажду борьбы и порыв вверх» - « хочет эта глыба атомизировать Запад и в хаос обратить»[5,299]. Он видел этот конфликт как вечное цивилизационное столкновение Европы и Евразии.
В эссе под оригинальным названием «Толстоевський» Е.Маланюк применяет культурологическую теорию столкновения цивилизаций, анализируя подоплеки творчества Л. Толстого :» Ф. Достоевский отталкивает и отпугивает нерусского автоматически ... Западный человек, с живым инстинктом самосохранения, отставит книгу Достоевского уже на первых страницах»[9,400 ]. И при этом ссылается на мнение Р.Киплинга, для которого «весь его мир» - «дикий» [9, 400]. Но перед Ф.Достоевским русская литература прошла этап Л.Толстого. После Гоголя – это самый характерный русский писатель, сама эманация духа русской земли, живой архетип русского самосознания: «Толстой был узловым пунктом истории духа в России. Безформно-тусклый и дымный, евроазийско-двойной и исторически фальшивый »[9,403].
Е.Маланюк считает Л.Толстого безусловным мастером стиля, которым он так магически увлекал своих многомиллионных читателей. Собственно, стилистики Л.Толстой научился у западных авторов, прежде всего у Стендаля. Однако внутренне он остается самым большим духовным врагом Запада и это более всего видно в романе «Война и мир», этой «Иллиаде» России [9,405]. Потому, что Л.Толстой - это «Распутин наизнанку» [9,403].
Е.Маланюк пытается объяснить, как с помощью своей специфической эстетики этот литератор разрушительно влияет на западное культурное самосознание. Все наследие Л. Толстого - это гигантское проповедничество, «плохо замаскированное псевдогуманистической любовью», а по сути ее - «ненависть к сложности и богатству жизни, ненависть ко всякой скомпликованности, к контрапункту, к иерархии, к превосходству и к духовности вообще »[9,404]. То есть Л.Толстой разрушает какраз те духовно-эстетические принципы, на которых построена готическим героическая эстетика западной культуры, культуры драматической, по-фаустовской любознательной и поисковой, аристократической по духу. Отсюда, добавим, эта экзистенциальная ненависть-неприятие Толстого к Шекспиру как к архетипическому западному писателю (трактат «О Шекспире и о драме»).
Е.Маланюк выразил важное наблюдение: «В ни одном искусстве мира т.н. реализм (понятие довольно уродливое и, собственно, философски бессенсовое) не был так культивируемый, как в России [9,410]. В этом он видел свойство русской психики все примитивизировать, сводить вниз, к фальшивой «правде». И обобщал: «Яд толстовской «правды» подействовал на роман, прежде всего как на определенную органическую целостность, как на определенную литературную форму. Он начал ее систематически умерщвлять. Тот роман,который вырастает у Бальзака в мощное, законченное в своей полноте, живое здание, поражал у Флобера безошибочностью адекватной живому бытию прочной композицией, весь пульсировал мощной и беспощадно-прозрачной, как средиземноморский воздух, страстью Стендаля ... потихоньку и полегесенько начал терять линии, расползаться, распухать. Сначала он сплющивается в роман-хронику, но еще удерживает свои рамки («Жан-Кристоф» Роллана). Затем, распухший, уже в состоянии разложения, содержание его бессильно расплывается в роман «без героя», в т.н. «роман-поток», roman-flerue (Голсуорси, Манн), когда романист не властвует над романом, уже перестает быть «креатором» действующих лиц и компонистом произведения. Наконец, превращается он в скользкое, бесформенное и бездушное чудовище джойсовского «Улисса», где в течение нескольких сотен страниц записывает автор с мертвой механистичностью барографа только один день существования своего героя ... разложенного автором на атомы ... »[9,412]. Так происходит процесс деформации эстетики письма в литературе, все больше и больше под влиянием возведенных в ранг эстетических «демиургов» российских прозаиков становится эгоцентричной по содержанию, психопатологической по проблематике и хаотически-расплывчатой по форме. Е.Маланюк приводит формулу-определение этого явления, сделанное неизвестным немецким критиком Ґалахадом «Атентат хаоса против формы» [9,412].
Если Л.Толстой разрушил форму-жанр западной прозы, то Ф. Достоевский осуществил помутнение ее содержания, наполнив литературу фигурами различных маньяков, «несчастненьких», изуверов и дегенератов. В факте случайного сочетания фамилий этих двух российских авторов, которое дало название его эссе и которое он услышал из анекдотов о берлинской книжной лавке, Е.Маланюк увидел пророческую оценку: творческая энергетика этих писателей, их причудливые идеологии объединены и мощно действуют на культурное сознание Европы, дезориентируя ее в истинных эстетических ценностях.
1. Волгин И. Родиться в России. Достоевский и современники: жизнь в документах. – Москва: Книга, 1991. – С.8-114.
2. Донцов Д. Культура розкладу. – Шляхи (Львів). – 1917. – №1-2.
3. Донцов Д. Модерне москвофільство. – Київ, 1913.
4. Донцов Д. Підстави нашої політики. – Відень. В-во Донцових.
5. Донцов Д. Федор Достоєвський (30.Х.1821 – 28.І.1881) // Донцов Д. Літературна есеїстика. – Дрогобич: ВФ «Відродження», 2010. – с.292-299.
6. Маланюк Є. Гоголь – Ґоґоль// Маланюк Є. Книга спостережень. Т.І. – Торонто: Гомін України, 1962. – с.191-210.
7. Маланюк Є. Кінець російської літератури // Маланюк Є.Книга спостережень. Т.І. – Торонто: Гомін України, 1962. – с.343-365.
8. Маланюк Є. Перербурґ як літературно-історична тема // Маланюк Є. Книга спостережень. Т.І. – Торонто: Гомін України, 1962. – с.366-397.
9. Маланюк Є. Толстоєвський // Маланюк Є. Книга спостережень. Т.І. – Торонто: Гомін України, 1962. – с.391-413.
10. Омельчук О. Літературні ідеали українського вісниківства. – Київ: Смолоскип, 2011. – 333с.; с.89-96: «Лев Толстой і Дмитро Донцов: що таке мистецтво?»
11. Томпсон Е. Трубадури імперії: Російська література і колоніалізм. / Переклад з англ. М.Корчинської. – Київ: Основи, 2006. – 376 с.
12. Шкандрій М. В обіймах імперії: Російська і українська літератури новітньої доби. / Переклад з англ. П.Терещука. – Київ: Факт, 2004. – 496 с.